— Мама! Мама!
Девочка, лет восьми, в стареньком, с заплатками на локтях, голубом платьице свернула с залитой летним солнцем аллеи и бросилась на руки к бежавшей ей навстречу матери.
— Что случилось?
— За мной какой-то мрачный дед на костылях гонится.
— Это тебе показалось, наверное.
— Нет. Вон он сюда ковыляет. Смотри, какой он страшный!
Седой, лысоватый инвалид на костылях в черном, неумело отглаженном и местами лоснящемся костюме, белой рубашке и старомодном черном галстуке, задыхаясь, подошел к испуганной маме с дочкой на руках.
— Здравствуйте, простите за беспокойство!
Из-под седых усов пахнуло спиртным и мать, не дожидаясь объяснений, сразу перешла в наступление.
— Что же вы, гражданин, дочь мою напугали? Шли бы вы отсюда. Или выпить не с кем?
Достав из бокового кармана не слишком свежий носовой платок, старик промокнул им вспотевшую лысину и снова повторил:
— Простите за беспокойство! Я только что друга схоронил. Он меня в сорок пятом из плена на себе вытащил. Мы там с его родственниками по сто грамм за упокой подняли. Я ему всем в этой жизни обязан. Он меня после лагерей приютил, на работу помог устроиться, комнату получить. Золотой человек был, земля ему пухом!
— Ну так и шли бы на поминки, чем за маленькими девочками по кладбищу бегать!
— Да я и собирался, да вот отстал от его родственников, и тут дочку вашу увидел…
— Далась вам моя дочь, зачем погнались за ней и перепугали до смерти?
— Платьице… Сейчас таких не носят…
— Ну и что? Вы тоже не по последней моде вырядились!
— Нет, не обижайтесь, я не об этом. Может быть я, на старости лет, совсем из ума выжил. Но оно мне напомнило одну давнюю историю. Летом сорок второго я служил в блокадном Ленинграде зенитчиком. Самолеты немецкие сбивал. И вот, как-то раз, иду на пост мимо полуразрушенного бомбежкой дома и слышу: внутри кто-то плачет. Я с трудом под обломками нашел вход в подвал, расчистил, открыл дверь, а там девчонка, ну прям как ваша дочка, и, главное, платьице такое же. У нее семья при налете не успела в подвал спуститься, и все под обломками погибли. А она в подвал забежать успела, а выбраться не может. Дверь завалило. И тут вдруг в проеме появляется странная старушка: на палку опирается, белый платок, юбка до пола, кофта, такое все старое, оборванное. И кричит мне: “Сынок, уходи скорее отсюда!” И в потолок пальцем тычет. Я — девчонку на руки и дёру! Выскакиваю из подвала, слышу свист снаряда, бегу, не оглядываюсь. За спиной как грохнет! Упал, чуть девчонку не зашиб! Встаю, смотрю: от дома куча мусора осталась. Хотел старушке спасибо сказать, а её и след простыл. Больше не видал её в городе. А девчонку потом я своей хозяйке, бабе Нюре, пристроил, у которой квартировался. Понравилась она ей. “Пусть живет с нами, как младшая дочка,” — говорит — “А будет себя плохо вести, — в детдом отдам.”
Увлеченный рассказом старик упорно смотрел себе под ноги, чтобы не дышать спиртным в лицо своим собеседницам. Вдруг он заметил, как несколько капель упало на землю.
— Ой, дождик, что ли собирается, вроде небо ясное было…
Он поднял, наконец, голову, надеясь увидеть на небе неожиданно набежавшую тучку. Но вместо нее перед ним по-детски улыбалось распухшее от слез лицо грозной мамы. Оно было красноречивее любых слов… Девочка удивленно трогала пальцем мамины слезы.
— Мам, ты чего, плачешь?
— Знакомься, доченька, это дедушка Василий. Тот самый солдат, я рассказывала тебе, помнишь?
— Не очень, я заснула тогда на середине этой сказки.
Мама поставила дочь на землю и обняла растроганного инвалида, прижавшись мокрой щекой к жестким орденским планкам на его старом, пропахшем дешевым табаком пиджаке. Глотая слезы, старик погладил ее по голове.
— Танюшка! Значит, баба Нюра не сдала тебя в детдом.
— Нет. Это она меня так пугала. Баба Нюра — герой, до девяноста лет дожила. Она меня вырастила, выучила, замуж за хорошего человека выдала и моего первого крестила.
— Сколько же их у тебя?
— Пятеро, дочку хотели. А бабу Нюру в пятьдесят пятом схоронили. Здесь лежит.
— А я в пятьдесят пятом только вышел. Десять лет отмотал по лагерям. Кому я был нужен, инвалид с волчьим билетом? Так и прожил бобылем, ни семьи, ни детей… Если бы не Петруха, друг мой, давно бы руки на себя наложил. А теперь и Петруха здесь лежит…
— Мы тебя никуда не отпустим, будешь с нами жить, внуков растить помогать…
— А ты где сама работаешь?
— Да здесь недалеко…
— Что, на кладбище, что ли?
— Нет, вон в той церкви, за свечным ящиком стою. Хочешь посмотреть?
— Да я в церковь не хожу, не верю, не понимаю всего этого. Бабка крестила в детстве, а потом все забылось… Слушай, а ты ту старушку, которая нас про снаряд предупредила, помнишь? Я ее так больше не видал в городе… Даже спасибо не сказал, а ведь она нам жизнь спасла…
— Еще бы не помнить, я в ее честь дочку назвала.
— А ты откуда знаешь, как ее зовут? Что, встречалась она тебе?
— Встречалась. Хочешь, и тебя познакомлю.
— Что, тоже здесь лежит?
— Это все остальные тоже, а она эту церковь строить помогала, по ночам кирпичи таскала.
— А ты откуда знаешь?
— Я про нее много чего знаю.
— Молодец! А я вот все жалею, что не углядел ее тогда. Куда она исчезла?
— Пойдем, посмотришь, и все поймешь. Ну Ксюша, веди дедушку Василия со своей тезкой знакомиться.
— В часовню?
— Ну да.
Выпустив из своих объятий старика, Татьяна пропустила его вперед, следом за дочкой, а сама пошла сзади, как будто боясь, что он опять отстанет и куда-нибудь пропадет…
— Ну и денёк выдался сегодня!
Старик достал из бокового кармана потертый пластмассовый футляр с трещиной и водрузил на нос тяжелые темно-коричневые очки, пытаясь прочесть надпись на потемневшей от времени иконе.
— Там Святая Блаженная Ксения написано.
— А ты откуда знаешь?
— Мы в воскресной школе читать учимся по церковно-славянскому.
— Вот молодцы! А когда же она умерла?
— В 1804 году.
Старик удивленно снял очки, обернувшись к маме.
— Как же так? Мы же её в сорок втором видели.
— Дедушка Василий, так она же святая. А святые живут вечно…
— Перед смертью Блаженная Ксения сказала: «Приходите ко мне на могилку, как к живой, я вам все равно помогать буду. Её потом ещё многие встречали в Питере. Столько людей она из разных бед выручила. Да и вон целая очередь с записками стоит, все о помощи просят, кто о чём…
— И что, помогает?
— Если б не помогала, разве стояли бы?
Старик опять полез за платком в боковой карман, протер очки, аккуратно убрал их в футляр и повернулся к девочке.
— Так как же мне отблагодарить Блаженную Ксению за то, что она нам с твоей мамой жизнь спасла?
— Ну можно икону поцеловать.
— А ей это приятно будет?
— Конечно. Тебе же приятно, когда тебя целуют. А икона, она как живая, все чувствует, нам даже рассказывали, как из одной иконы кровь потекла, когда в нее копьем ударили. А еще можно свечку у иконы зажечь или цветы в вазу поставить…
Старик послушно, как ребенок, целует икону, выбирает самую большую свечу, с трудом водружает ее на подсвечник и говорит, обернувшись к совершенно неожиданно появившейся в его одинокой жизни внучке:
— А цветочки мы в следующий раз принесем…
Девочка, лет восьми, в стареньком, с заплатками на локтях, голубом платьице свернула с залитой летним солнцем аллеи и бросилась на руки к бежавшей ей навстречу матери.
— Что случилось?
— За мной какой-то мрачный дед на костылях гонится.
— Это тебе показалось, наверное.
— Нет. Вон он сюда ковыляет. Смотри, какой он страшный!
Седой, лысоватый инвалид на костылях в черном, неумело отглаженном и местами лоснящемся костюме, белой рубашке и старомодном черном галстуке, задыхаясь, подошел к испуганной маме с дочкой на руках.
— Здравствуйте, простите за беспокойство!
Из-под седых усов пахнуло спиртным и мать, не дожидаясь объяснений, сразу перешла в наступление.
— Что же вы, гражданин, дочь мою напугали? Шли бы вы отсюда. Или выпить не с кем?
Достав из бокового кармана не слишком свежий носовой платок, старик промокнул им вспотевшую лысину и снова повторил:
— Простите за беспокойство! Я только что друга схоронил. Он меня в сорок пятом из плена на себе вытащил. Мы там с его родственниками по сто грамм за упокой подняли. Я ему всем в этой жизни обязан. Он меня после лагерей приютил, на работу помог устроиться, комнату получить. Золотой человек был, земля ему пухом!
— Ну так и шли бы на поминки, чем за маленькими девочками по кладбищу бегать!
— Да я и собирался, да вот отстал от его родственников, и тут дочку вашу увидел…
— Далась вам моя дочь, зачем погнались за ней и перепугали до смерти?
— Платьице… Сейчас таких не носят…
— Ну и что? Вы тоже не по последней моде вырядились!
— Нет, не обижайтесь, я не об этом. Может быть я, на старости лет, совсем из ума выжил. Но оно мне напомнило одну давнюю историю. Летом сорок второго я служил в блокадном Ленинграде зенитчиком. Самолеты немецкие сбивал. И вот, как-то раз, иду на пост мимо полуразрушенного бомбежкой дома и слышу: внутри кто-то плачет. Я с трудом под обломками нашел вход в подвал, расчистил, открыл дверь, а там девчонка, ну прям как ваша дочка, и, главное, платьице такое же. У нее семья при налете не успела в подвал спуститься, и все под обломками погибли. А она в подвал забежать успела, а выбраться не может. Дверь завалило. И тут вдруг в проеме появляется странная старушка: на палку опирается, белый платок, юбка до пола, кофта, такое все старое, оборванное. И кричит мне: “Сынок, уходи скорее отсюда!” И в потолок пальцем тычет. Я — девчонку на руки и дёру! Выскакиваю из подвала, слышу свист снаряда, бегу, не оглядываюсь. За спиной как грохнет! Упал, чуть девчонку не зашиб! Встаю, смотрю: от дома куча мусора осталась. Хотел старушке спасибо сказать, а её и след простыл. Больше не видал её в городе. А девчонку потом я своей хозяйке, бабе Нюре, пристроил, у которой квартировался. Понравилась она ей. “Пусть живет с нами, как младшая дочка,” — говорит — “А будет себя плохо вести, — в детдом отдам.”
Увлеченный рассказом старик упорно смотрел себе под ноги, чтобы не дышать спиртным в лицо своим собеседницам. Вдруг он заметил, как несколько капель упало на землю.
— Ой, дождик, что ли собирается, вроде небо ясное было…
Он поднял, наконец, голову, надеясь увидеть на небе неожиданно набежавшую тучку. Но вместо нее перед ним по-детски улыбалось распухшее от слез лицо грозной мамы. Оно было красноречивее любых слов… Девочка удивленно трогала пальцем мамины слезы.
— Мам, ты чего, плачешь?
— Знакомься, доченька, это дедушка Василий. Тот самый солдат, я рассказывала тебе, помнишь?
— Не очень, я заснула тогда на середине этой сказки.
Мама поставила дочь на землю и обняла растроганного инвалида, прижавшись мокрой щекой к жестким орденским планкам на его старом, пропахшем дешевым табаком пиджаке. Глотая слезы, старик погладил ее по голове.
— Танюшка! Значит, баба Нюра не сдала тебя в детдом.
— Нет. Это она меня так пугала. Баба Нюра — герой, до девяноста лет дожила. Она меня вырастила, выучила, замуж за хорошего человека выдала и моего первого крестила.
— Сколько же их у тебя?
— Пятеро, дочку хотели. А бабу Нюру в пятьдесят пятом схоронили. Здесь лежит.
— А я в пятьдесят пятом только вышел. Десять лет отмотал по лагерям. Кому я был нужен, инвалид с волчьим билетом? Так и прожил бобылем, ни семьи, ни детей… Если бы не Петруха, друг мой, давно бы руки на себя наложил. А теперь и Петруха здесь лежит…
— Мы тебя никуда не отпустим, будешь с нами жить, внуков растить помогать…
— А ты где сама работаешь?
— Да здесь недалеко…
— Что, на кладбище, что ли?
— Нет, вон в той церкви, за свечным ящиком стою. Хочешь посмотреть?
— Да я в церковь не хожу, не верю, не понимаю всего этого. Бабка крестила в детстве, а потом все забылось… Слушай, а ты ту старушку, которая нас про снаряд предупредила, помнишь? Я ее так больше не видал в городе… Даже спасибо не сказал, а ведь она нам жизнь спасла…
— Еще бы не помнить, я в ее честь дочку назвала.
— А ты откуда знаешь, как ее зовут? Что, встречалась она тебе?
— Встречалась. Хочешь, и тебя познакомлю.
— Что, тоже здесь лежит?
— Это все остальные тоже, а она эту церковь строить помогала, по ночам кирпичи таскала.
— А ты откуда знаешь?
— Я про нее много чего знаю.
— Молодец! А я вот все жалею, что не углядел ее тогда. Куда она исчезла?
— Пойдем, посмотришь, и все поймешь. Ну Ксюша, веди дедушку Василия со своей тезкой знакомиться.
— В часовню?
— Ну да.
Выпустив из своих объятий старика, Татьяна пропустила его вперед, следом за дочкой, а сама пошла сзади, как будто боясь, что он опять отстанет и куда-нибудь пропадет…
— Ну и денёк выдался сегодня!
Старик достал из бокового кармана потертый пластмассовый футляр с трещиной и водрузил на нос тяжелые темно-коричневые очки, пытаясь прочесть надпись на потемневшей от времени иконе.
— Там Святая Блаженная Ксения написано.
— А ты откуда знаешь?
— Мы в воскресной школе читать учимся по церковно-славянскому.
— Вот молодцы! А когда же она умерла?
— В 1804 году.
Старик удивленно снял очки, обернувшись к маме.
— Как же так? Мы же её в сорок втором видели.
— Дедушка Василий, так она же святая. А святые живут вечно…
— Перед смертью Блаженная Ксения сказала: «Приходите ко мне на могилку, как к живой, я вам все равно помогать буду. Её потом ещё многие встречали в Питере. Столько людей она из разных бед выручила. Да и вон целая очередь с записками стоит, все о помощи просят, кто о чём…
— И что, помогает?
— Если б не помогала, разве стояли бы?
Старик опять полез за платком в боковой карман, протер очки, аккуратно убрал их в футляр и повернулся к девочке.
— Так как же мне отблагодарить Блаженную Ксению за то, что она нам с твоей мамой жизнь спасла?
— Ну можно икону поцеловать.
— А ей это приятно будет?
— Конечно. Тебе же приятно, когда тебя целуют. А икона, она как живая, все чувствует, нам даже рассказывали, как из одной иконы кровь потекла, когда в нее копьем ударили. А еще можно свечку у иконы зажечь или цветы в вазу поставить…
Старик послушно, как ребенок, целует икону, выбирает самую большую свечу, с трудом водружает ее на подсвечник и говорит, обернувшись к совершенно неожиданно появившейся в его одинокой жизни внучке:
— А цветочки мы в следующий раз принесем…
Москва, 6-12 февраля 2021 г.
(4 оценок, среднее: 7,00 из 7)
Загрузка...Автор публикации
Преподаватель Основ Православной культуры в школе,
Веду авторский курс Истории Православной архитектуры в Воскресной школе.
Веду авторский курс Истории Православной архитектуры в Воскресной школе.
