«Паче всякаго всеплодия…»

Сегодня Святая Церковь совершает память Трех Святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, величайших учителей правой веры и благочестия. В богослужении этого дня звучит ликующая радость Торжествующей Церкви, прославляющей трех своих отважнейших героев, три неугасимых светильника, трех глашатаев воли Божьей, которых ничто на свете не могло заставить умолкнуть.

Икос Трех Святителей говорит, что они «превзошли всякое естество человеческое» своими подвигами — и все же они были людьми. Блеск их славы так ярок, что порой за ним не разглядеть человеческих черт в этих лицах; но не нужно обманываться: Христос принес на землю только одну славу — славу Своего Креста (см. Ин. 7:39), славу Своей боли и скорби, славу, которая побеждает через немощь и возвышается через уничижение. Таков путь Божий и таков путь Его святых. И потому стоит всмотреться внимательнее, чтобы разглядеть за ликами лица, за образами — людей, за торжеством — подвиг, за троицей святителей — три отдельных истории; это не унизит их, как не принижают Голгофского Таинства страх и кровавый пот Гефсимании. Во славе своей Святители стоят вместе, но свой скорбный путь каждый христианин проходит в одиночку, как один прошел его и Сам Спаситель.

«Столп огнен Великий явися Василий…»

Василий был и вправду велик. Трудно даже охватить взглядом его титанические усилия по восстановлению и укреплению единства Церкви, которое в то время рушилось буквально на глазах. Ариане разных толков и направлений, полуариане, духоборцы, маркеллиане — множество ересей дробили и раздирали хитон Христов, но и между самими никейцами не было согласия. В Антиохийской Церкви бушевал раскол: поддержанный Римским епископом «ревнитель» Павлин боролся с канонически поставленным Мелетием. Весь этот хаос Василий пытался удержать одним усилием воли: он писал, спорил, умолял, увещевал, требовал и угрожал; он заново изложил никейскую веру, чтобы устранить соблазн для лучших из омиусиан; он находился в перписке со всеми сильными мира сего, чтобы убедить их содействовать благу Церкви; он устанавливал общение между разрозненными кафедрами и через свой престол надеялся вновь связать Вселенскую Церковь союзом любви и мира. Он был слаб телом и почти всегда тяжело болен, зачастую не имел сил даже подняться с постели, но его кипучая деятельность не прерывалась ни на миг.

Постоянная телесная боль и усталость сделали его холодным, равнодушным, почти угрюмым. Он без колебаний заставил своего друга Григория стать епископом против его воли просто потому, что Василию были нужны надежные иерархи, способные поддержать его в борьбе (Григорий с горечью назовет это «тиранией»). Он отдалился от всех и лишь изредка позволял себе радости вроде общения с племянниками, для которых составил пособие по чтению античной литературы.

Но все его труды оставались, казалось, напрасны. «А Церкви почти в таком же положении, как и мое тело: не видно никакой доброй надежды, дела непрестанно клонятся к худшему»,[1] — пишет святитель. Папа Дамас продолжает поддерживать разделение в Антиохии, никейская партия раздроблена, ариане владеют Константинополем… Василию было от чего впасть в отчаяние. Ради чего он бросил и светскую карьеру, и монашеское уединение? Где Христос? Неужели Он забыл свою Церковь? Да и полно, Церковь ли это — это сборище озлобленных властолюбцев, неспособных хоть ненадолго поставить долг выше личных прихотей!.. Но святитель смотрел на вещи иначе. Боль Церкви он переживал как свою; он мог сказать вместе с апостолом: «Я ношу язвы Господа Иисуса на теле моем» (Гал. 6:17), потому что и вправду носил раны Тела Христова, как собственные. «Кто убегает от общения со мною, тот отторгает себя от всей Церкви»,[2] — в этих словах Василия не было гордости, потому что он и вправду был человеком Церкви, отдавшим ей всю жизнь, всю душу и все сердце без остатка.

«Языка сладость и слуха всякаго услаждение, твое слово бысть, Григорие…»

Трудно найти более несхожих друзей, чем Григорий и Василий. Уже в те годы, когда они оба учились в Афинах, это различие должно было бросаться в глаза. Григорий любил Афины, любил поэзию, музыку, любил и вспоминал время учебы как лучшее время своей жизни; Василий считал образование лишь инструментом в служении. «Весенней порой, когда дыхания ветерков так усладительны для человека или когда солнце бросает сверху огнистые лучи, сидя под древесными ветвями и углубившись мыслью, трудиться над сочинением…» — мир учености здесь похож на рай. Если Василий был холоден, то Григорий, напротив, почти болезненно чувствителен; он не мыслил своей жизни без друзей, о своих племянниках и племянницах заботился, как о родных детях, был привязан к отцу и матери до самой их смерти. Собственно, это и было мечтой Григория: удалиться от мира и жить в кругу друзей, предаваясь молитве и ученым занятиям, писать стихи, размышлять и не знать никаких забот…

Но в жизни все вышло иначе. Насильно рукоположенный Василием во епископа, он пытался сбежать и удалиться в пустыню, но умирающий друг завещал другим иерархам отправить Григория в захваченный арианами Константинополь. И вот человек, который только то и делал, что боролся за право на одиночество и свободу от церковных обязательств, добровольно отказался от всего достигнутого, чтобы взвалить себе на плечи одно из труднейших дел в истории Восточной Церкви.

В столице не было в тот момент ни одного никейского храма, и Григорий начинает все сначала. Он проповедует, спорит, создает блестящее обоснование православной триадологии, терпит побиение камнями, переносит покушение — и, кажется, побеждает. В его речах никейская вера предстает как совершенная и стройная система, люди — и язычники, и еретики, и православные — принимают его как своего учителя и наставника. Новый, уже православный, император Феодосий торжественно возводит Григория на престол архиепископа Константинопольского.

Но мир церковной политики ужасает святителя. Льстецы, стяжатели, невежественные властолюбцы — трудно найти хоть одно симпатичное лицо среди живо изображаемых им епископов. Под надуманным каноническим предлогом («стали перебирать законы давно уже не действующие»[3]) его вынуждают покинуть столицу и удалиться в добровольное изгнание участники Собора, который мы сейчас знаем как II Вселенский.

Григорий не скрывает своего разочарования: «Источник веры, как видел я, жалким образом возмущен был солеными потоками учений, какие распространяли люди сомнительной веры, которые, держась середины, принимают всякое мнение, какое только угодно властителю?»[4]. В своих оценках жизни Церкви он порой критичнее иных наших современников. «Ту славу и силу, какую приобрели во время гонений и скорбей, утратили мы во время благоденствия»: пастырей он называет не иначе, как «волками», в соборах не видит ничего, кроме вреда… Невежество, грубость, раздоры, стяжательство, ереси — зрелище бедствий земной Церкви до того печалит его, до того тяжким грузом ложится ему на сердце, что он доходит почти до отчаяния. Нет правды на земле, но нет ее и выше. От власти хаоса и разрушения, как оказывается, не избавлен даже Сам Бог: «Троица! И Ты не вовсе избегла от языка безрассудных однодневных тварей! Сперва Отец, потом великий Сын, а потом Дух великого Бога были предметом хулы!»[5]

Невыносима для Григория эта тяжесть — и как легко было бы сломаться, стать циником, ожесточиться, разувериться в Церкви (если не в самом христианстве!) вовсе… Но бесконечная любовь позволяет ему переплавить боль и скорбь в молитву и доверие Богу, «взор лишь к Нему обращать, видеть лишь милость Его».
«Христова же уста во Иоанне глаголаху…»

Путь Златоуста был несколько иным. Он был пламенный проповедник, учитель нравственности и пастырь по преимуществу. Больше, чем двое других святителей, Иоанн всегда был с людьми. Василий посвятил свои труды церковной политике, Григорий — поэзии и богословию, а Златоуст — Златоуст отдавал себя пастве. Много лет он был просто пресвитером, и это научил его быть одновременно строгим и снисходительным, внимательным к человеческим нуждам. Не изменился он и тогда, когда стал архиепископом Константинопольским. Все также он боролся с леностью, теплохладностью и равнодушием христиан, не боясь обличать и клир, и царский двор. Он вникал во все, и в самых простых повседневных мелочах видел пространство встречи с Богом и христианской ответственности.

Итог известен: смелость Иоанна, его апостольская требовательность пришлась не по сердцу ни боголюбивым государям, ни благочестивейшим архиереям. В новом, внешне христианском мире места для евангельского духа не было по-прежнему. С таким трудом достигнутый Иоанном мир между Церквами (именно он добился, наконец, окончания той самой схизмы из-за Антиохии, которая началась ещё при Василии и Григории) был вновь нарушен, а сам он отправился в ссылку, где и скончался.
«Труды бо онех и смерть приял еси паче всякого всеплодия…»

Путь Трех Святителей — это путь тщетных надежд и горьких поражений. Василий так и не увидел восстановления единства в Церкви, Григорий не дождался торжества своего богословия, евангельское слово Златоуста так и не было услышано. Эти трое — умнейшие, талантливейшие люди своей эпохи, отдали свою жизнь Церкви — и все напрасно.

Так что же мешало им озлобиться, ожесточиться, обидеться на эту бездушную, мертвую Церковь? Что мешало отвернуться от сообщества невежд и стяжателей-архиереев и обратиться к миру философов и софистов, к которому Святители принадлежали по рождению и воспитанию?

Им мешала любовь. Василий, Григорий, Иоанн — они служили не своему самолюбию, и не себя хотели возвысить и прославить. Они помнили, что действительно важен в этой жизни только Христос, присутствующий в Церкви через истину догмата и истину Таинств. Раздоры, невежество, грехи членов Церкви — все это вторично. Памятуя об этом, они, в отличие от многих наших современников, не ждали от земной Церкви ни радостей, ни побед. Они шли путем Креста.

«Времени ход не значит, что торжествует правый,
и всё же наша печаль нам обернётся славой:
сильный лишь выживает. Переживает — слабый»
— эти слова могли бы стать их девизом. Абсолютная, совершенная любовь обращает слабость в славу, а поражение — в победу. Она дала Златоусту, прошедшему через горечь унижения, сказать: «Слава Богу за все». Эта любовь научила Григория ставить Христа выше надежды рая и выше страха перед бездной ада: «Не напрасно (возобновлю опять песнь) сотворил меня Бог. От нашего малодушия такая мысль. Теперь мрак, а потом дастся разум, и все уразумеешь, когда будешь или созерцать Бога, или гореть в огне».

Бог ищет нашего сердца и только его. Ему нужны не наши победы — их на земле мы можем и не увидеть — но единственно наша верность. Об этом, собственно, страшные слова кондака Трех Святителей: «Труды бо онех и смерть приял еси паче всякого всеплодия…»

«Неплоды роди седмь, и многая в чадех изнеможе: Господь мертвит и живит, низводит во ад и возводит, Господь убожит и богатит, смиряет и высит, возставляет от земли убога и от гноища воздвизает нища посадити его с могущими людий, и престол славы дая в наследие им» (1 Цар. 2:5-8).

__________________________________________________________

[1] https://azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Velikij/pisma/30

[2] https://azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Velikij/pisma/196

[3] https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Bogoslov/stihotvorenija-istoricheskie/1_11

[4] https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Bogoslov/stihotvorenija-istoricheskie/1_11

[5] https://lib.pravmir.ru/library/readbook/691